Политический сыск и либеральное движение обычно не изучаются в тесной связке друг с другом. Конечно, исследователь русского либерализма не может пройти мимо материалов Департамента полиции: наблюдательные сотрудники этого учреждения неустанно собирали значительный по объёму и уникальный по информативности материал. Но обычно эти источники рассматриваются не сами по себе, а как «окно» в полулегальный мир либеральной оппозиции рубежа XIX–XX вв. В монографии Л.В. Ульяновой – не совсем так. Ей скорее интересен не наблюдаемый, а наблюдатель и характерная для него «оптика». Это взгляд тех, кто охранял порядок, поддерживал <em>status</em><em> </em><em>quo</em>, представлял государственную власть, отделявшую «благонадёжных» от «неблагонамеренных».

Кому же было доверено это право? Как считает Ульянова, руководство МВД и Департамента полиции было тесно связано с обществом и в известной мере разделяло настроения, а порой и идеалы, бытовавшие среди родственников и знакомых. Исследовательница указывает, в частности, на А.А. Лопухина, Д.Н. Любимова, кн. С.Д. Урусова... Этот перечень можно продолжить. По мысли автора книги, высшие полицейские чины пользовались интеллектуальными клише, получившими широкое распространение в публике. Кроме того, многие высокопоставленные чиновники МВД имели юридическое образование, которое определённым образом «программировало» их действия, приучая к особой логике, представлениям о причинно-следственных связях, структуре знания.

Учитывая множество обстоятельств – особенности функционирования Департамента полиции, социокультурные особенности его чиновников, принципы сбора ими информации и т.д., Ульянова исследует, каким был категориальный аппарат сотрудников сыска? Как они воспринимали «либерализм» и «либералов»?

Неудивительно, что в результате исследования выясняется: полицейские чины оценивали либерализм преимущественно как деструктивную силу, тесным образом связанную с революционерами. Пожалуй, интереснее другое. Ульянова отмечает чрезмерно широкое применение понятия «либерализм» в делопроизводстве Департамента полиции. В 1890-е гг. его служащие писали о «либеральных партиях», о «либеральной печати», о «либеральном земстве», о «либеральных» общественных организациях, «либеральном большинстве» в дворянских собраниях, «либерализме» судейских чинов, прокуратуры, офицерства, чиновничества. Читая эти документы, может возникнуть ощущение, что речь идёт о могущественном политическом течении, успешно мобилизовавшем все ресурсы общества.

Примечательно, что деятели политического сыска видели важнейшее преимущество либералов в их активности в публичном пространстве, где они будто бы контролировали прессу, общественные организации, органы самоуправления, были хорошо известны современникам и даже популярны, оказывая влияние на умы своих читателей и слушателей.

Эти представления дают «ключ» к тому, что считалось «либерализмом» в Департаменте полиции. Речь шла не об идеологии: о ней чиновники МВД в своих донесениях не рассуждали. До 1905 г. не было и либеральной партии, несмотря на то, что жандармы рапортовали о её существовании. Было нечто другое, а именно – расширявшаяся публичная сфера, которая по тем или иным причинам вступала в столкновение с правительственными агентами. Её составляли люди разных взглядов. Так, среди авторов «Русского богатства» либералов почти не встречалось. Более того, среди общественности едва ли не преобладали те, кого можно назвать неопределившимися и даже весьма аполитичными. Однако всё же было то, что их объединяло. Они преимущественно находились в легальном (или полулегальном) поле, дорожили теми формами общественной деятельности, которые предоставляло законодательство, и очень рассчитывали на то, что со временем их возможности будут расширяться. Разумеется, всякое ущемление уже имевшихся прав воспринималось крайне болезненно и вызывало ответную реакцию.

При этом следует согласиться с Ульяновой: жёстких границ, отделявших правительство от общественности, не существовало. Это не значит, что они вовсе отсутствовали. Принадлежность к бюрократии подразумевала особую роль, но отнюдь не отменяла близость социального опыта, круга чтения и общения. Например, многие сановники являлись гласными земских собраний, а в прошлом – предводителями дворянства: это и И.Л. Горемыкин, и А.С. Ермолов, и кн. М.И. Хилков, и кн. Л.Д. Вяземский, и Е.И. Ламанский, и Д.М. Сольский, и М.Н. Любощинский, а также и многие другие.

С другой стороны, земцы, предводители дворянства регулярно назначались на высокие административные посты. По подсчётам Б.Б. Веселовского, в первой половине 1890-х гг. девять земских деятелей (гласных, членов управ, предводителей дворянства) стали губернаторами или вице-губернаторами. Во второй половине 1890-х гг. таких назначений оказалось меньше (лишь А.Ф. Трепов занял губернаторский пост, ещё одного земца сделали вице-губернатором). Но уже в начале 1900-х гг. их число возросло больше прежнего: из земства вышли 17 губернаторов и вице-губернаторов (в том числе С.Н. Гербель, А.Д. Зиновьев, А.А. Ладыженский, В.Ф. Лауниц, А.Б. Нейгардт и др.). в 1904 г. эта тенденция сошла на нет и вновь напомнила о себе в 1906 г. и т.д.¹

Опыт государственной службы имели многие видные общественные деятели (М.М. Алексеенко, А.А. Корнилов, Н.Н. Кутлер, В.Д. Набоков, В.А. Оболенский, Н.А. Хомяков, С.И. Шидловский и др.). Впоследствии среди депутатов Государственной думы всех созывов оказалось немало бывших чиновников².

Но это вовсе не означало, что бюрократия в России конца XIX – начала XX в. была либеральна. Бюрократия – это не просто совокупность чиновников с некоторой суммой свойств, качеств и навыков. Это ещё и определённые алгоритмы, стиль поведения, формировавшиеся вследствие управленческой и законотворческой техники того времени. Поступая на службу в то или иное ведомство, молодой чиновник учился правилам «внутреннего распорядка»³. Иными словами, бюрократия – это система, которая так или иначе подчиняет себе всех, кто в неё вовлечён. Она не может быть идеологически окрашена, так как перед ней стоят задачи технологического, а не политического свойства. Бюрократ мог придерживаться либеральных взглядов, мог быть их принципиальным противником. В своих симпатиях он определялся вместе с соседями, которые заседали, например, в земских учреждениях. В этом расхождении не было бы ничего драматического, если бы любая «политика», помимо правительственной, не табуировалась бы в Российской империи до 1905 г. Бюрократический аппарат как носитель особых уникальных управленческих навыков всегда более или менее стабилен и не меняется после каждой избирательной кампании. Наличие у чиновника тех или иных убеждений не снимает вопрос о его профессионализме или, напротив, некомпетентности. Если же он под влиянием настроений перестаёт справляться с возложенными на него задачами, то сам становится фактором нестабильности. В условиях политического выбора 1905 г. бюрократия на разных этажах управленческой вертикали оказалась дезориентирована, что способствовало эскалации напряжённости.

Между тем существовало ли «либеральным общество» или оно только мерещилось чиновникам Департамента полиции? Если говорить об идейной доктрине, неоднократно охарактеризованной в литературе⁴, то русское общество рубежа XIX–XX вв. не могло быть либеральным. В нём едва намечалась идеологическая дифференциация, и расклад сил, сложившийся к 1906 г., не был изначально предопределён. Либерализм не вызывал в России начала XX в. резонансных дискуссии. Среди студенческой молодёжи и на заседаниях Вольного экономического общества марксисты с народниками спорили о социализме⁵. В 1890-е гг. будущий редактор журнала «Освобождение» П.Б. Струве являлся, пожалуй, самым известным русским марксистом, один из будущих лидеров Конституционно-демократической партии кн. Д.И. Шаховской размышлял о своём понимании социализма⁶, И.И. Петрункевич и Ф.И. Родичев в своей деятельности ориентировались на пример А.И. Герцена. П.И. Новгородцеву социализм казался идеалом для общественной мысли всех направлений. Он воспринимался как «путеводная звезда», недостижимая утопия, на которую, однако, каждый так или иначе вынужден ориентироваться⁷. В 1903 г. на съезде только складывавшегося «Союза Освобождения», представлявшего широкую коалицию оппозиционных сил⁸, декларировался социальный демократизм будущей конституционной партии⁹.

В октябре 1905 г., когда уже завершалось её формирование, В.А. Маклаков сомневался в необходимости политической программы, полагая, что не следует отгораживаться от возможных леворадикальных союзников, в условиях, когда на выборах в Думу столкнутся только две силы: прогрессивная и черносотенная¹⁰. Предложение не было принято и, видимо, даже не обсуждалось, но Маклаков точно улавливало «музыку времени». В январе 1908 г., читая в Нью-Йорке лекцию о конституционном движении и государстве в России, П.Н. Милюков утверждал, что, собственно революция началась только осенью 1905 г., а до того в стране разворачивалось общенациональное движение, включавшее как конституционалистов, так и социалистов. Все они требовали Реформы, т.е. конституции, и лишь после «падения самодержавия», по словам Милюкова, «революционные элементы движения, увлечённые… победой 17 октября, уверили сами себя, что мир стоит накануне социального переворота и что Россия должна дать сигнал на него… Таким образом, революционное движение сначала отделилось от движения конституционного. Революционная фаза, во всяком случае, была коротка… Она началось с октябрьской победы. Она пришла к своему заключению с декабрьским поражением вооружённого восстания в Москве»¹¹.

Это единое общественное движение, проявлявшееся преимущественно в легальных или полулегальных формах, и до поры, по сути, не отделявшееся от революционного, и ассоциировалось у полицейских чинов с «либерализмом». Участники политического процесса с разных сторон подходили к одной и той же проблеме. Они видели, как общественная жизнь приобретала иные формы, как возникали новые центры притяжения публики, которую сплачивало не идейное единство, а нечто другое – совместная работа в земстве, кампании в печати, вечера в салоне, занятия в кружках, журфиксы, банкеты и др. Об этом «либерализме» и докладывали чиновники Департамента полиции, причём их внимание к данному явлению не кажется случайным или чрезмерным.