Ab Imperio

Современная историография еврейства Восточной Европы распадается на социальную, или культурную, историю, занимающую доминирующее положение, и политическую историю, которая оказывается под влиянием первого направления. Назовем известных исследователей, остановивших свое внимание на социокультурных трансформациях “мира еврейских местечек” и судьбах выходцев из него: Джефри Вейндлингер, Натан Меир, Натаниель Дойч, Анна Штерншис и Йоханан Петровский-Штерн.¹ В их книгах “политическое”, применительно к империи Романовых, растворяется в культурных процессах, а в случае описания советского общества “политическое” показано как “причина причин” культурных изменений. Книги последних лет по политической истории, например, Йонатана Френкеля и Джошуа Шейнза,² выявляют взаимосвязь политической сферы с социокультурными процессами, поскольку политические процессы подвергались [End Page 389] литературному осмыслению (как показано в статьях Френкеля) или шли рука об руку с современными формами общественных ассоциаций и средств массовой информации (как в книге Шейнза). На этом фоне монография Саймона Рабиновича “Еврейские права и национальные особенности” (буквально – “Еврейские права, национальные обряды”) представляет собой возвращение к “традиционной” политической истории как “биографии” идей и организаций. Насколько эта работа “традиционна” – выясним дальше.

Темой книги стал феномен еврейского “автономизма” – идеологии и движения за создание автономных форм самоорганизации российских евреев. Первый раздел книги посвящен идеям создателя “автономизма” – историка Семена Дубнова, который также основал “Фолькспартай” (или Еврейскую народную партию) на основе своей доктрины. Для русско-еврейского ученого, как и для других историков его времени, прошлое не было радикально “иным”, а представляло собой “биографию нации”, в которой определенные тенденции действовали на протяжении веков, задавая повестку дня со-временности. Для Дубнова, каксветского деятеля, евреи былинацией, объединенной общейисторической судьбой, продуктомкоторой и стал иудаизм. Однакосуществовало коренное отличиемежду Дубновым и историками – “отцами наций” других наро-дов, что хотел бы подчеркнутьрецензент. С позиции Дубноваотсутствие государственностине делало евреев “ущербными”,наоборот – для него это означало,что евреи находятся на уровеньвыше других народов, являясьдуховно-исторической нацией.Попросту говоря, у евреев небыло собственного государстваи фиксированной территории,поскольку они и не нуждалисьв этих материальных объектах.Евреи организовывались в рамкахкагального устройства, образцомкоторого для историка являласьраннемодерная Речь Посполитая.Следовательно, современныеевреи должны были воссоздатьавтономное устройство еврей-ских общин в преобразованнойдемократической России, чтобыуберечься от “ассимиляции”³ иорганизоваться как нация (Pp. 15-51). Правда, Рабинович не задалсявопросом об обоснованности понимания [End Page 390] Дубновым роли кагала в Речи Посполитой.

Так, исторические сочинения Дубнова заложили фундамент для его публицистического цикла “Письма о старом и новом еврействе” (1897–1907). В “Письмах” историка “старое еврейство” представлялось поколением “ассимиляторов”, стремившихся променять еврейское местечко на русский город с его современной космополитической культурой, а “новое еврейство” возрождало национальную солидарность прежних эпох. Заметим, что Рабинович не сопоставил идеи Дубнова со взглядами нееврейских историков второй половины ХІХ – начала ХХ в., что показало бы типичность взаимосвязи историографии и политики (как, скажем, у немца Генриха фон Трейчке и украинца Михайла Грушевского) и уникальность “безгосударственного оптимизма” русско-еврейского историка.

Во втором разделе рассмотрен контекст автономизма Дубнова. Автор выделяет три “рамки” автономизма. Это, во-первых, схожие идеи современников, таких как Хаим Житловский – идеолог социал-сионистской группы “Возрождение” (1904). Во-вторых, концепция экстерриториальной национально-персональной автономии, выдвинутая социал-демократами Австро-Венгрии – Карлом Реннером и Отто Бауэром, которые, впрочем, не считали евреев отдельной нацией. В-третьих, российская общественность, как автономная от бюрократического аппарата сфера, и ее деятельное воплоще-ние – земство, к которому стоит добавить и аналогичное по функциям городское самоуправление (Pp. 52-78).

Следовало бы учесть еще две “рамки”: общественность других народов России и особенности полицейского государства Романовых. Среди других нерусских народов империи тоже возникли национальные движения, лидеры которых выдвигали требования автономии – естественно, на территориальной основе, поскольку эти народы имели свою “этническую территорию”, на которой их представители составляли большинство сельского населения. Было бы интересно сравнить еврейский проект с польским движением, которое было на слуху у современников и требования которого об автономизации Царства Польского готовы были поддержать оппозиционные силы России, а также с украинским движением, которое выступало за автономию Надднепрянской Украины и боролось за признание украинцев отдельной нацией и коллективным субъектом российской политики. Эти притязания [End Page 391] на “субъектность” роднили украинский проект с еврейским.⁴ Парадоксально, что долгое время оба движения фактически не замечали друг друга.

Следующим контекстом еврейского автономизма, который, на наш взгляд, стоило бы поставить на первое место, был сам характер Российской империи как полицейского государства. Сферы его эффективной деятельности ограничивались армией, полицией, судопроизводством, взиманием налогов, поддержкой тяжелой промышленности и контролем над Русской православной церковью. Но “гуманитарную политику” империя Романовых не была в состо-янии проводить самостоятельно. Так, в деле народного образования государство сотрудничало с право-славной церковью, городскими и земскими управами, а в медицин-ской сфере – с земствами. Поэтому многонациональная обществен-ность империи претендовала на заполнение этого “гуманитарного пространства”, в котором госу-дарство либо было не в силах действовать самостоятельно, либо занималось дискриминацией сво-их подданных, например, поддер-жанием “процентной нормы” для учащихся-евреев.

В следующих двух главах книги рассмотрено превращение автономизма из комплекса идей Дубнова в общую платформу еврейского проекта в течение Первой русской революции и предвоенного времени – от социал-демократического Бунда до “Еврейской национальной группы” в составе партии кадетов (Pp. 79-166). Правда, по мнению рецензента, следовало бы вести отсчет периода от 1903 г., когда Кишиневский погром всколыхнул еврейскую общественность – и даже прежде демонстративно “анациональный” Бунд включил в свою программу требование национально-персональной автономии.⁵

Автор уделил особое внимание “Союзу для достижения полноправия еврейского народа в России” (1905–1906), объединившего сторонников Дубнова, кадетов-евреев и сионистов. В “Письмах о старом [End Page 392] и новом еврействе” Дубнов противопоставил свой автономизм и либеральным ассимиляторам, для которых евреи были “нацией прошлого”, и сионистам, для которых евреи были “нацией будущего”, поскольку для последователей автономизма евреи были нацией и прошлого, и настоящего, и будущего.⁶ Однако в революционном 1905 г. оппоненты переняли идеи Дубнова (Pp. 91-111).

Следствием поражения Первой русской революции стала переориентация еврейских сил с оппозиционной деятельности на теоретические дискуссии. Площадками для обоснования своих убеждений стали как русско-еврейские журналы, так и два знаковых съезда – Черновицкая конференция (1908) о роли языка идиш в еврейской культуре (“идишизм” был маркером автономизма) и Ковенская конференция (1909) по вопросам автономного устройства еврейской жизни. В последней не участвовали лишь атеисты-бундовцы, отвергавшие требование о создании автономных еврейских общин на основе существовавших религиозных общин во главе с казенными раввинами. Для пред военных лет было характерно продвижение автономизма в сферу науки и культуры, что выразилось в создании Еврейского историкоэтнографического общества во главе с Дубновым, начале выпуска обществом ежегодника “Еврейская старина” и организации Семеном Ан-ским этнографических экспедиций на Правобережную Украину (Pp. 127-162).

Однако и тут автор не обратился к контексту еврейской политики, например, к резонансной дискуссии об украинском вопросе между кадетом Петром Струве и сионистом Владимиром Жаботинским. Суть ее заключалась в том, что если русские, украинцы и белорусы считались единым “великим русским народом”, как утверждал Струве, то Россия являлась национальным государством, в котором нерусские народы были этническими меньшинствами, а русские составляли две трети населения. А если украинцы – отдельный народ, как доказывал Жаботинский, то Россия – многонациональное государство, в котором ни один народ не имеет абсолютного преимущества.⁷ Именно в многонациональной России [End Page 393] евреи, и не только евреи, могли претендовать на автономию.

Важным этапом в развитии автономизма стала Первая мировая война. В начале войны российские евреи разочаровались в кадетах – сторонниках еврейского равноправия, которые из оппозиционеров превратились в проправительственную силу, а это активизировало процессы самоорганизации среди русско-еврейской интеллигенции. В военные годы еврейская общественность столкнулась с насущной необходимостью защищать права евреев из фронтовой зоны, которые для военных властей были априори предателями, и помогать многотысячным беженцам-евреям из западных губерний. Для помощи беженцам был основан Еврейский комитет помощи жертвам войны, в котором совместно работали представители различных политических сил (Pp. 167-204). Так еврейское движение в России полностью “автономизировалось” от российской общественности и вышло на мировую арену.

Отдельная глава посвящена революционному 1917 г., когда еврейские партии готовились к выборам во Всероссийское учредительное собрание и созыву Всероссийского еврейского конгресса. Выборы в конгресс состоялись в ноябре 1917 г. и оказались триумфальными для сионистов. Правда, этот конгресс не заседал и дня (Pp. 205-239). В конце главы автор сравнил еврейское движение с украинским, которое добилось фактической автономии, выиграло выборы во Всероссийское учредительное собрание в пределах девяти украинских губерний и благосклонно относилось к еврейскому автономизму (Pp. 241-243). Иначе говоря, еврейская общественность была не одинока в своих автономистских стремлениях, а примером успеха для нее могло стать расцветшее в 1917 г. украинское движение.

Последний раздел о событиях 1918–1920 гг. имеет обзорный характер, представляя собой эпилог в истории автономизма, поскольку истории еврейского движения – от свержения Романовых до введения НЭПа – можно было бы посвятить отдельную книгу. Автор рассмотрел негативное отношение большевиков к автономизму в его бундовской редакции, что в итоге породило компромисс в виде создания евсекций коммунистической партии. Попытку создать еврейскую, – как и русскую, и польскую, – национально-персональную автономию предприняла в начале 1918 г. Украинская народная республика, в правительстве которой имелось Министерство национальных дел. Но военные неудачи в противостоянии с большевиками сделали невозможным [End Page 394] воплощение автономистского курса Украины. В дальнейшем требование еврейской автономии в странах Восточной Европы выдвигалось делегатами Парижской мирной конференции, но безуспешно (Pp. 252-263).

Книга Рабиновича обращает внимание на превращение автономизма Дубнова в идейную платформу всей еврейской общественности. Однако автор, как правило, игнорирует контекст в виде других национальных движений, – например, польского и украинского – которые тоже были автономистскими. Из-за этого понятие “еврейский автономизм” размывается и становится синонимом еврейского диаспорного национализма в империи Романовых и сменивших ее государствах, который сосуществовал с “автономизмами” других нерусских народов. По логике книги, “автономизм” (в принципе, не только еврейский) расширяется до характеристики этапа нациестроительства между началом формирования национальной культуры и образованием национального государства.

Новизна книги Рабиновича, как работы по политической истории, заключается, во-первых, в расширении перспективы от идей выдающихся мыслителей или доктрин отдельных партий до всего еврейского национализма в Российской империи, что делает монографию ценной для историографии еврейства Восточной Европы. Правда, Бунд незаслуженно остался в тени авторского внимания. Но контекстуализация проблематики исследования является не только базовым принципом работ по культурной (или социокультурной) истории, но и примером для других направлений историографии. К сожалению, автор уделил недостаточно внимания политическому контексту, что помешало сформулировать понятие “еврейский автономизм” и показать влияние национального вопроса в общероссийском масштабе на становление еврейского проекта массового нациестроительства в начале ХХ в. А обращение к культурному контексту позволило бы подчеркнуть взаимосвязь автономизма и идишизма – движения за признание “простонародного” идиш национальным языком восточноевропейских евреев и создание современной “идишской” культуры. Ведь последователям автономизма была свойственна ориентация на народные массы “черты оседлости”, а не на интегрированных в российское общество представителей русско-еврейской интеллигенции или идейно подкованных переселенцев в Палестину. Исходя из этого, своего рода продолжением автономизма начала ХХ в. стала “коренизация” 1920-х гг. [End Page 395]