Ab Imperio

Много разных материй (стили мышления, сферы занятости, типы текстов) называется общим словом “история”, и невозможно прийти к общему и обязательному для всех решению, что есть “подлинная” история, а что – эрзац и профанация. Зато вполне определенно можно сказать, для чего именно современному обществу нужна история. Парадоксальным образом, главная цель обращения к прошлому напрямую обусловлена будущим. Точнее, с “политикой будущего”, т.е. его изобретением и конструированием.

Первый ключевой момент, связанный с историей как способом размышления о прошлом, – это его необходимость для поддержания открытого будущего. Осознание множественности прошлого (множественности интерпретаций одних и тех же событий – но и множественности возможных путей развития в тот или иной момент истории) обеспечивает плюрализм развития в будущем. Ошибка думать, что “непредсказуемое прошлое” – патология. Другого прошлого, при здоровом отношении к нему, просто не бывает: ведь прошлое – это такая же неотъемлемая функция общественного развития, как и будущее. Прошлое актуализируется в той мере (и именно то прошлое), в какой общество сталкивается с новыми вызовами. Интерес к истории войн и героическим личностям сменяется интересом к длительным процессам и социальным структурам, мода на политическую историю сменяется популярностью истории семьи и частной жизни. Прошлое просто обязано обновляться каждые десять-пятнадцать лет, или хотя бы раз в поколенческий цикл: это значит, что появились новые люди, у которых возникли новые вопросы к тому, как устроено общество, а прошлое – это единственная реальность вполне свершившаяся.

Второй ключевой момент, связанный с ролью исторического мышления, – это формирование “возможности представления”. История сама по себе не только никого и ничему не учит, но и не способна ничего объяснить в настоящем, поскольку обстоятельства и оказавшиеся в них люди всегда уникальны и неповторимы. Но история формирует “возможность представления” – способ социального мышления, выработанный в ходе осмысления прошлого. События прошлого актуальны лишь в той мере, в какой их признает таковым избирательный взгляд очередного поколения историков и их читателей. Поэтому очертания [End Page 473] будущего зависят не от того, что было в прошлом (“крепостное право” или “парламентаризм”), а как это осмысливается и описывается в настоящем. Сама возможность иного будущего, как и активная общественная позиция по отношению к современности, зависит от качества исторического мышления в обществе.

Эта важнейшая общественная функция исторического мышления предъявляет особые требования к современной исторической науке, которая оказывается ответственной и за “политику будущего” в обществе. Конкретнее – за разрастающийся в последние годы “кризис будущего”. Кризис будущего – и самого вектора развития вперед, а не вбок – неразрывно связан с кризисом прошлого. “Затмение будущего” стало вполне осознанным фактом, когда Фрэнк Фукуяма опубликовал “Конец истории” в 1989 г. После 1989 г. распался СССР, Югославия, последнее десятилетие прошло под знаком 9/11, но это уже как будто не имело значения для современников. История уже свершилась. Все страдания и жертвы приносились теперь не ради собственного будущего, а ради чьего-то чужого настоящего, осмысленного как предел мечтаний. Временной вектор сплющился в пространственный дрейф, время перестало быть четвертым измерением. Конечно же, история никогда не останавливается, но представления о ней могут деревенеть на годы, даже десятилетия. Утопия лучшего будущего исчезла из книг и телеэкранов – место научной фантастики заняла фэнтези, т. е. принципиально реакционная (обращенная вспять) попытка переизобрести прошлое. Вместо звездолетов, расширяющих ойкумену усовершенствованного человечества, – стимпанк, драконы и гоблины в историческом ландшафте Средневековья или провалы в параллельные реальности. То же происходит и в куда более серьезных сферах общественной жизни. Никто больше не ожидает от будущего наступления коммунизма или хотя бы торжества либерализма. Символичным воплощением популярной фантазии о “зомби-апокалипсисе” (когда ходячие мертвецы стремятся уничтожить все живое) являет собой антиправительственное движение на Востоке Украины, возглавляемое писателями националистических фэнтези и историческими реконструкторами, пытающееся загнать целую страну в воображаемое идеальное прошлое, не давая ей нащупывать неведомое и самостоятельное будущее. Future no more.

В номерах 2015 г. редакторы Ab Imperio приглашают авторов и читателей задуматься о том, что же не так с осмыслением прошлого во многих современных обществах, переставших видеть перспективу в [End Page 474] будущем. В четырех тематических номерах года мы планируем публиковать статьи историков, антропологов, социологов, литературоведов, политологов, посвященные самым разным сюжетам настоящего и прошлого и объединенные общей перспективой: попыткой рассмотреть эти сюжеты как часть ключевого процесса конструирования будущего через осмысление прошлого. Из чего кристаллизуется новое видение будущего? Что происходит с обществами, зацикленными на героизации прошлого и консервации существующего положения вещей? Есть ли будущее у общества, отношение к прошлому которого аналогично тому, которое мы наблюдаем в нынешней РФ? Мы надеемся, что у исследований, которые ставят эти исторические и обществоведческие вопросы, – большое будущее.

1/2015 Диалектика прошлого и будущего

Культура и темпоральность:

1. •. Политика социального времени: “реальное настоящее” vs “аутентичное прошлое” и “истинное будущее”; история исторической науки; время в художественной литературе, архитектуре, музыке.

2. •. Дискурсы аутентичности (гендерной, национальной, этнической, культурной) как “самоочевидное” обоснование исторической правоты; аутентичность как язык присвоения прошлого и “селекции будущего”; история понятия “исторический источник” и осмысления его достоверности.

3. •. Перемещение в пространстве как переориентация во времени: неравномерность “имперского хронотопа”; ход времени как культурный код: эволюция, революция, прогресс, “стабильность”; прошлое и будущее в закрытом обществе.

Войны прошлого и будущего:

1. •. “Генералы всегда готовятся к прошлой войне”: парадоксы милитаристского футуризма; история как мастер-нарратив войны; перемирие памяти: итоги отмечания 100-летия с начала Первой мировой войны.

2. •. “Предчувствие гражданской войны” и осознание непримиримого конфликта групповых субъектностей; идеологические формации в прошлом, настоящем и будущем; после постмодерна: XXI век – возвращение идеологии? [End Page 475]

Упорядочение разнообразия, раньше и теперь:

1. •. Режимы будущего по версии империализма и постколониальной критики; история и критика современных концепций описания многообразия; осмысление множественности хронотопов в историческом опыте − в аналитических языках социальных и гуманитарных дисциплин и в категориях политической практики; политические новации: поиск стабильности через “работу над ошибками” прошлого.

2/2015 Конструирование будущего

История воображения:

1. •. Абсолютизация настоящего против идеализации будущего (мемезис vs катарсис); кризисы историзма и преодоление их; воображения будущего; научная фантастика: становление и кризис жанра; проблемы и парадоксы воображения будущего империи и нации.

2. •. Кто определяет горизонты воображения? Историческая прерывность и новые способы воображения политического пространства; предосудительное и одобряемое воображение; воображение и достаток: что ждать от будущего, когда все есть.

3. •. Афазия и неспособность воображения будущего.

Политика будущего:

1. •. Демократия – коллективное конструирование будущего и обратная связь прошлого и будущего; кто и что поддерживает “связь времен”; прямая демократия как самовыражение субъекта через будущее; существует ли “третий путь” между либерализмом и фашизмом (в прошлом и сегодня)?; национализм: диалектика политики прошлого и будущего; будущее диктатуры.

Память как механизм формирования будущего:

1. •. К созданию будущего: забывание и искажение прошлого; постколониальность: воплощенное будущее и проблема травмы колониальной памяти; множественность коллективного и индивидуального опыта и единичность общего будущего; память и субъектность: как люди и сообщества запоминают свою отдельность. [End Page 476]

Культуры грядущего:

1. •. Элитная культура как идеал “будущего” плебейского общества; пролетарское как будущее буржуазного; возможно ли неуниверсалистское будущее “самобытных”?; утопии и антиутопии в “не-западных” культурах; будущее религиозного фундаментализма.

3/2015 Future no more: борьба с новизной

Кристаллизация “мемориальной культуры”:

1. •. Кто боится перемен: формы консервативных практик– фэнтези, панк, историческая реконструкция; смерть лирики в обществе без веры в будущее; политика прошлого в современных автократических режимах; “мертвый хватает живого”: ностальгия как идеология “прирученного” будущего; история проектов “тысячелетних рейхов”.

Дискурсивная нейтрализация возможностей представлений о будущем:

1. •. Как добиваются отказа признавать очевидное: политическая демобилизация – свобода от групповых интересов; чем отвлечь от планов на будущее: возможно ли будущее как неидологический проект?; было ли “будущее” в “традиционном обществе”?; “запрограммированное будущее” в тоталитарном обществе и неожиданные перемены: что не предусмотрели?

Союзники и попутчики антифутуризма:

1. •. Экология: руссоисткая антиутопия статики или альтернативное будущее?; “партия пенсионеров” против нарушителей статус-кво: исторические прецеденты; “просвещенные администраторы” как инициаторы перестройки, нонконформисты на службе системы; парадокс фундаменталистской реакции в результате “культурной революции”; постсоветский цинизм и отказ от субъектности как ответ на “вызов времени”.

4/2015 Преодоление дуализма прошлого и будущего: делание истории

Формирование субъекта истории как творца будущего:

1. •. Движущая сила: влечения, желания, эмоции и их роль в истории; самопровозглашенная новизна сексуальной революции и кажущаяся незыблемость форм семьи и брака в исторической [End Page 477] перспективе; поиски способов самовыражения “простых людей” и теория субалтерности; идеал полного соответствия своему социальному статусу (в разные времена) и реальные (несовершенные) воплощения этого идеала;

Языки будущего:

1. •. Эстетика футуризма и быт футуристов; история искусственных языков (балейбелен в Каире, всеславянский язык Крижанича, волапюк, эсперанто, русско-китайский пиджин в Харбине и пр.); гадания, прорицания, предсказания, прогнозирование и статус их практикующих в исторической перспективе; политики “направленной селекции” населения в истории; история авантюристов и авантюризма.

Исторические схемы построения лучшего будущего:

1. •. Социальный догматизм “научного” конструирования общества будущего; классовая борьба против идеала сохранения статускво классового общества; “новый порядок”: консервативный идеал статичного будущего; будущее как исправленное прошлое vs будущее как хорошо забытое прошлое; история и современность преподавания истории в школах и вузах; популярная история.

Исторические практики:

1. •. Феномен социальной самоорганизации; механизмы складывания и разрушения солидарности; раскол как двигатель истории; восприятие времени в борьбе за свободу и в борьбе за власть; историки во власти: реакционеры или провидцы?; одиннадцатый “тезис о Фейербахе” и “одиннадцатый час” истории: социальные теории, которые изменили мир. [End Page 478]

So many substances (styles of thinking, occupations, types of text) are indiscriminately called “history,” and there is no way everyone would agree on a single and mandatory definition of what constitutes “true” history and what is just a low quality surrogate and profanation. The answer to a related question − “why does modern society need history?” − seems to be more clear. Paradoxically, the main aim of our interest in the past is connected to the future, or rather with the “politics of the future” through its invention and construction.

One key aspect of this connection is the need for history as a mode of thinking about the past for sustaining the future open to different possibilities. Multiple directions of potential developments in the future become possible only when society realizes the plurality of the past: both the plurality of possible interpretations of the same events and the variety of possible courses taken by history at certain junctions. It is a common mistake to perceive “the unpredictable past” as a pathology. There can be no other past from the vantage point of free social thinking, because the past is an integral function of social development – just as the future is. The past becomes relevant today (and in a particular interpretation) inasmuch as the society faces new challenges. Interest in the history of wars and individual heroes at some point yields to interest in longue durée processes and social structures, while fashion for political history gives way to the popularity of family and private life history. The past actually needs to be reconsidered every ten to fifteen years, or at least once in every generation: such a revision indicates the arrival of new people with new questions about the society, and the past as the sole completely accomplished reality is thus open to analysis and interpretation.

The second key function of historical thinking is its role in the formation of “possibilities of imagining.” By itself, history not only cannot teach anyone about anything, it also cannot explain anything about the present because historical circumstances and individuals are always unique and inimitable. What history can do is to forge a possibility of imagining – a mode of social thinking elaborated through contemplation about the past. Past events are relevant today only to the degree that they are recognized as such by a new generation of historians and their readers with their selective interest in social reality. Therefore, the outlines of the future depend not on what took place [End Page 479] in the past (“serfdom” or “parliamentarism”) but on how this is described and comprehended today. The very possibility of a different future as well as of an active public stance vis-à-vis current events depend on the quality of historical thinking in the society.

This vital public function of historical thinking raises the bar for modern historical scholarship, which also becomes responsible for the “politics of the future” in the society, or, more precisely, for the “crisis of the future” that has become so prominent. An “eclipse of the future” became a registered fact after the publication of The End of History by Francis Fukuyama in 1989. Soon thereafter, the USSR and Yugoslavia broke apart, while the past decade has been overshadowed by the tragedy of 9/11. But these global catastrophes seemed to have little effect on the perception of temporality by their contemporaries. History has ended. All the sufferings and sacrifices have been made not for the sake of one’s own future, but for the sake of someone else’s present, now conceptualized as the pinnacle of desires. The time vector is twisted into spatial drift, time ceases to be the fourth dimension. Of course, history never stops, but the perception of history can freeze for years or even decades. The utopia of a better future has all but disappeared from books and the silver screen: the place of science fiction has been increasingly taken...